Малоизвестную доныне беседу с выдающимся художником, ушедшим из этого мира в день празднования Рождества Христова, мы предлагаем нашим читателям.
Интервью было взято в апреле 2013 года, когда «Витебский курьер» вынужден был распространяться полуподпольно вследствие авторитарного решения отказа от регистрации на верхах витебского чиновничьего аппарата, а сайта издания ещё не было. Круг замкнулся: мы говорили с Валерием Чукиным об андеграунде, будучи сами невольно в положении этого андеграунда. И также беседуя о свободе, на которую возлагались надежды в период перестройки, мы уже существовали во времени, когда власть предельно извратила и профанировала идеи свободы и национального самоопределения, утвердив реальность инволюционного авторитаризма.
Разговор с художником состоялся по итогам выставки его работ в Сельской кировской библиотеке, которой заведует известная витебская поэтесса Наталья Соловьёва. Андеграунд Валерия Чукина всегда имел минимальное политическое измерение и отличался обращением к Вечности, в нём доминировали религиозные и мистические мотивы. Будучи «странником в Вечности» и живя в условиях деградирующего постсоветского социума, художник сохранял от него мудрую отстранённость и остался внутренне независимым. Мы посвящаем эту публикацию светлой памяти Валерия Чукина, который всю свою жизнь сохранял верность андеграунду в его духовном измерении. А теперь перенесёмся почти на три года назад, когда и состоялась наша беседа.
– Расскажите о формировании витебского художественного андеграунда…
Официальная художественная жизнь имела место быть всегда, через мероприятия Союза художников, через художественные мастерские, а вот к 80-м годам наш выпуск витебского худграфа, плюс ещё несколько выпусков немногим до и после нас сформировали так называемую «подвальную богему». Это была как бы «предтеча перестройки». Большую известность в данном отношении получил подвал нашего витебского художника Александра Слепова на Жесткова, 15. Собирались молодые люди, полные творческих сил и замыслов. Все хотели друг друга удивить: картиной, стихами, песней. Естественно, не обходилось без обильных возлияний, иначе это было бы как море без пены. Но море было.
А потом перестройка вывела все эти наши подвалы на улицы. Организовывались неформальные выставки, которые были очень естественны. Там художники проявляли себя без оглядки на старших товарищей. Но старшим товарищам мы остались благодарны потому, что они держали нас настолько жёстко, заставляли выжимать из себя всё, доказывать, что ты художник, что ты можешь. Ибо они старались сделать всё, чтобы ты не смог воплотить желаемое, и по-хорошему, и по-плохому. И через сопротивление, преодолевающее различные препятствия, мы оставались самими собой и закаляли собственную волю. Этот странный симбиоз давления и свободы был средой проявления нашего чистого искусства, когда ты выплёскивал на холсте, бумаге, в скульптуре своё сокровенное. Таким образом, сопротивление вылилось в свободу. Свобода у нас была всё же нравственная, ибо вышли мы из советской среды, с её принципами, настоятельно внушавшимися ещё с пионерии. Когда же мы соприкоснулись с питерскими художниками, критиковавшими социализм до предельных его оснований, становилось понятным, что мы отличаемся от них, ибо не так политизированы.
– Это, наверное, лучше?
Может быть, поэтому мы не проявились в такой значительной степени для Запада, ибо политика не являлась нашей основной волной. Мы отличались прежде всего любовью и уважением к искусству, как к классическому, так и к авангарду, а не политическими акциями.
– Очевидно, это более честный путь?..
Но на политике многие художники делали мировую славу. То время оказалось своеобразной лакмусовой бумажкой. Золотой телец выявил много нелицеприятного. Но всё равно в итоге каждый пошёл своим путём.
– Получается, что современная Витебская художественная школа представляет собой самодостаточное явление?..
Самодостаточность, к сожалению, выливается в очень скромные материальные дивиденды. Ведь когда рисуешь, не думаешь о долларах. Но ведь во всём мире покупаемость художника – мерило его творческой силы и востребованности. Запад умеет находить и раскручивать своих художников через журналы, телевизионные передачи, искусствоведение, а вот славянское искусство остаётся всё-таки в тени. Хотя, конечно, по духовности ему сложно найти себе равных. Не говоря уже о духовности нашей окружающей среды, в том числе и витебских городских пейзажей…
– Вы не раз высказывались о своей благодарности оврагам города Витебска. Что они означают для Вас в творческом и духовном отношении?
Все мои предки из Сибири и моё видение художника было воспитано на восприятии огромных расстояний: дали, небеса. И вдруг, когда я оказался в Витебске в качестве студента худграфа, эти горки, по которым тогда ходили трамвайчики, и овраги, показались предельно странными и контрастирующими с необъятными российскими пространствами. Получилось, что огромный целостный мир можно уместить в границы камерного восприятия: поднялся на горку – посмотрел вниз, спустился вниз – посмотрел наверх. И оказалось, что я заглянул в самого себя. А там были и Россия, и Беларусь… Овраг предстал как символ вглядывания в самого себя. Надо больше прислушиваться к внутреннему миру. Ведь микрокосм соответствует макрокосму. А бывает, и в сновидении летаешь над оврагами и всматриваешься в них.
– Многие Ваши работы действительно можно назвать сновидческими. Каково значение мира сновидений в Вашем творчестве?
Сновидения имеют для меня очень большое значение, ведь в снах мы проживаем большую часть жизни. Для меня там такие же эмоции, такие же приключения, как и в дневной жизни. И рисовалось там много картин, некоторые из них я перенёс в наш мир из сновидений. Например, лечу я по определённой грани. С левой стороны чернота, с правой стороны яркий свет и яблоневый сад, а в конце стоят архангелы. Вид их недовольный, говорящий, что могу и не долететь до них. И вот всё-таки я сворачиваю в яблоневый сад. У меня есть картина «Полёт над чертой» по мотивам этого сновидения, в которой, правда, многие детали пришлось опустить. Или вот «Несущие Гроб Господень»… Сновидения порождают предельно яркие эмоции, сопоставимые лишь с некоторыми наиболее радостными или трагическими событиями в жизни.
– Христианские мотивы в Вашем творчестве, чем они близки для Вас?
Конечно же, мне присуще светское восприятие христианства. Полагаю, что оно является более свободным. Вот, например, моя картина «Возвращение». На ней изображён Христос, который уже закончил свой путь в мире людей, но ещё не ушёл в небо. По всей очевидности, он ещё не окончательно пришёл к осознанию своей миссии, что он по-другому не мог. Он ещё страдает и задаётся вопросами о смысле своего страдания. В своё время я подарил эту картину архиепископу Витебскому и Оршанскому, владыке Димитрию. И она у него висела около полугода. Однако впоследствии он вынужден был от неё отказаться, так как многие православные старушки выступали против неё, и владыка вынужден был подчиниться «общественному мнению».
И всё-таки не подобные случаи определяют отношение к религиозным вопросам. Когда размачиваешь лист или берёшься за кисть, особенно соприкасаясь с темой Христа или ангелов, делаешь это только, когда душа светла и чиста. В ином состоянии к этим темам, да и вообще к искусству, подходить нельзя.
